— Вы недавно отметили, что важно говорить о цене антивоенного протеста в России. Какова эта цена?
— Эта реплика была вызвана большой дискуссией, начавшейся 24 февраля, об ответственности россиян и о том, почему россияне не свергнут Путина. По отдельным высказываниям за рубежом и по выдержкам из западной прессы у меня складывается впечатление, что люди, живущие в более демократических странах, не понимают феномен протеста в России. Есть такое расхожее представление: россияне аполитичны, их ничто не интересует, сложившаяся ситуация в России для них вполне комфортна, поскольку режим и сам Путин привычны, а правила игры понятны, ведь они десятилетиями не менялись, как и сама власть. Опираясь на такое представление, за рубежом думают, что нужно хорошенько встряхнуть россиян, отключить им Netflix, забрать Ikea — и тогда россияне задумаются и пойдут наконец-таки менять власть.
Действительно, в России уровень вовлеченности людей в политику не высок: не слишком популярны низовые инициативы, люди не особенно интересуются властью и не очень ей верят. Это обобщение, но с ним трудно не согласиться, и я сама испытываю большую обиду за то, что на протестных митингах 2011–2021 годов нас было недостаточно. Ведь тогда еще можно было протестовать! И все же подобного рода обобщение неприемлемо, потому что оно исключает важнейшие страницы истории страны и неправильно расставляет акценты. Люди протестовали, организовывали митинги, участвовали в выборах и наблюдали за ними. В десятые годы можно и нужно было говорить о недостаточной вовлеченности россиян в протесты. Но сейчас ситуация изменилась. Протестовать сегодня или нет — это уже не выбор «померзнуть на митинге или посидеть перед телевизором».
“Теперь, когда мы призываем тех, кто находится в России, протестовать, мы призываем их садиться в тюрьму”
Такая перспектива сильно отличается от того, чтобы просто выйти на митинг и, возможно, заплатить небольшой штраф. Сейчас любое протестное действие с большой вероятностью чревато существенным тюремным сроком.
Когда в начале марта принимался пакет законов о распространении ложной информации о Вооруженных силах РФ и их дискредитации, еще не было до конца понятно, как эти законы будут применяться, что именно будет считаться фейком и дискредитацией. Однако мои коллеги-правозащитники уже тогда довольно точно спрогнозировали, как эти законы будут работать: любое утверждение, которое не совпадает с позицией Министерства обороны, будет «фейком», а любая позиция, включающая в себя такие слова как «нет войне», «нет фашизму», или высказывания в поддержку Украины будут рассматриваться как дискредитация российской армии. Когда мы видим дела о «фейках», возбужденные в отношении Саши Скочиленко, Алексея Горинова, Ильи Яшина и других фигурантов, становится понятно, что фактически за любую правдивую публикацию о Буче или даже просто за высказывание о том, что в Украине убивают детей, можно оказаться в СИЗО и получить семь лет колонии.
Мне кажется важным донести это простое знание до жителей западных стран. Когда вы считаете, что можете воспитывать россиян и говорить, что они еще недостаточно хорошо усвоили демократические ценности, надо принимать в расчет цену их политического выбора. Иначе выходит, что если ты готов на семь лет сесть в тюрьму за свои слова, то ты можешь рассчитывать на уважение со стороны международного сообщества, а если не согласен пожертвовать собой и своей свободой, то никакого уважения не заслуживаешь.
— Можете как-то прокомментировать применение закона о дискредитации армии?
— По закону под понятие «дискредитация Российской армии» может попасть любое публичное высказывание, осуждающее «спецоперацию». При этом если первый выход с плакатом «Нет войне!» обойдется вам в 30–50 тысяч рублей административного штрафа, то повторный такой пикет может уже превратиться в уголовное дело и лишение свободы на три года.
В этих условиях мы даже начинаем скучать по той «свободе слова», которая была до полномасштабного вторжения в Украину. Конечно, и до 24 февраля мы вынуждены были ограничивать себя в высказываниях: анонс митинга мог повлечь за собой арест за его якобы незаконную организацию, намеки на призывы к насилию по отношению к представителям власти или призывы к «сепаратизму» (по факту — рассуждения о самостоятельном будущем каких-либо территорий, входящих в состав России) могли стать поводом к возбуждению уголовного дела. Таковы самые очевидные поводы, по которым можно было навлечь на себя проблемы за публикации в социальных сетях. Сейчас ситуация изменилась. Если ты находишься в России, тебе нужно не просто избегать каких-то призывов или говорить о происходящем эзоповым языком, но принципиально не поднимать некоторые темы, чтобы быть уверенным в своей безопасности. Из недавней судебной практики: человек был привлечен по статье о дискредитации армии за грустный смайлик под публикацией на тему войны. Привлечь к ответственности могут за любые высказывания на тему мира, войны или Украины, особенно в соцсетях. Раньше самыми абсурдными историями были административные аресты за символику штабов Навального — например, за сохраненные человеком «сториз», в которых фигурировал крошечный восклицательный знак [прим. символ штаба]. Сегодня таких абсурдных примеров сотни: дискредитацией армии становится лозунг «*** *****», антивоенная проповедь и даже цитата Путина. Напомню, что повторные действия такого рода — это уже риск реального срока.
Большое количество возбужденных дел по постам в социальных сетях связано, во-первых, с некоторой ленью сотрудников правоохранительных органов: им легче просмотреть посты в «ВКонтакте», чем куда-то ехать. В сети все готово для того, чтобы при желании возбудить уголовное дело или дело об административном правонарушении. Во-вторых, преследование за посты в социальных сетях — это дешевый и эффективный метод устрашения. Выступить с антивоенной речью офлайн может не каждый, а поставить лайк или сделать репост может кто угодно. Это создает ощущение незащищенности, поскольку с тем, кто ставит лайки, делает репосты и уже поэтому находится под угрозой, может ассоциировать себя всякий пользователь соцсетей.
— Недавно мы публиковали материал, в котором утверждалось, что логику репрессий в России невозможно проследить (автор называет их принцип «рандомайзером»). О преступлениях российских войск в Украине в соцсетях все-таки пишут многие, но преследуются лишь некоторые. Чем обусловлен выбор правоохранительных органов?
— Государство действует очень грамотно, чтобы достичь тех целей, которые поставило. Если пакет политических законов применять только к лидерам оппозиции, это не напугает «обычного гражданина». Когда сажают Алексея Навального, Илью Яшина и Владимира Кара-Мурзу, то это происходит в рамках своего рода «авторитарного договора», который существовал в России до середины 2010-х годов. Он состоял в том, что население особо не вмешивалось в политику, а государство как бы не вмешивалось в нашу жизнь. Гражданам разрешалось писать и говорить практически все что угодно, но взамен они не должны были участвовать в политике, претендовать на власть. Репрессии, основанные на несоблюдении этого негласного «авторитарного договора», были характерны для предыдущей страницы нашей истории. Сейчас перед государством стоит совершенно иная задача. Она состоит уже не в том, чтобы отвадить людей от участия в выборах.
“Теперь задача государства — создать образ монолитного народа России, который поддерживает Путина и «спецоперацию» в Украине”
Я могу выделить три направления политических репрессий, по которым сейчас работает власть. Во-первых, это лидеры оппозиции: их либо сажают, либо вынуждают покинуть Россию. Во-вторых, это медийные фигуры, которые не имеют отношения к политике. Их преследуют, чтобы в культурную и лайфстайл-повестку не пролезла политика (один из примеров — издательница журнала «Собака» Ника Белоцерковская, которую одну из первых стали преследовать по статье 207.3 УК РФ). В-третьих, это люди, которые должны казаться всем совершенно случайными, чтобы любой гражданин не чувствовал себя в безопасности. Такая тактика освобождает государство от необходимости массовых репрессий в духе Большого террора. Достаточно создать образ абсолютной уязвимости граждан через заведомо абсурдные уголовные дела. Власти не пытаются (как бывало иногда раньше) искать на роль фигуранта человека, который был бы как-то непонятен или неприятен «зрителю» или действительно осуществлял бы какие-то общественно порицаемые действия. Напротив, они могут выбрать того, кто вызывает симпатию и сочувствие, а то и вовсе незаметного человека, чтобы создать ощущение, что никто не может спрятаться. Недавние примеры — фигуранты питерских дел о «фейках»: Саша Скочиленко, Борис Романов, Виктория Петрова. Неслучайно государство демонстрирует в этих делах особую жестокость, назначая самую суровую меру пресечения (СИЗО) и квалифицируя деяния как совершенные «по мотивам политической ненависти».
— А до начала полномасштабной войны дело обстояло не так? Ведь репрессии над случайными людьми происходили и раньше.
— Мне кажется, основная разница в том, что большую часть десятых годов власть упорно делала вид, что политические дела были неполитическими. Например, пыталась сажать не за само участие в митингах, а за «насилие» в отношении сотрудников полиции. Конечно, все эти дела в действительности не имели целью защитить полицейских от какого-то чудовищного насилия со стороны протестующих, ведь митинги в России традиционно проходят мирно. Цель была продемонстрировать гражданам, что любой выход на акцию протеста может обернуться уголовным делом, даже если ты случайно дотронешься до полицейского. Но органы пытались отрицать политический характер этих дел, показывая, что сажают не за протест как таковой. Это же хорошо видно на ранних процессах над Алексеем Навальным: власть пыталась продемонстрировать, что сажают его якобы не за то, что он оппозиционный политик, а за то, что он украл кировский лес.
Рубежом, после которого репрессии прибрели явный политический характер, для меня стало дело Андрея Пивоварова. Его обвинили в осуществлении деятельности нежелательной организации («Открытой России»). Это дело было одной из первых откровенно политических уголовок.
Сейчас мы уже находимся в той реальности, когда никто не делает вид, что политзаключенных нет, и задача государства — показать, что политзаключенным можем стать любой.
— С чем вам как юристке приходится иметь дело в этой новой реальности, сложившейся после 24 февраля? Что такое правозащита в условиях чрезвычайного правоприменения?
— Сама стратегия ведения дел мало изменилась. Ведь как бы государство раньше ни притворялось, что политических статей не существует, я и мои коллеги-юристы всегда воспринимали свою правозащитную практику как практику по политическим делам, и победы в таких делах всегда были скорее исключением. Дела об административных правонарушениях, с которыми я работаю, обычно выигрываются «по процессуальным основаниям»: например, когда протокол составлен с ошибками, диск с видеозаписью поврежден скрепкой степлера или одного и того же сотрудника полиции на одной странице дела зовут Головотяпов, а на другой — Головорезов. Когда СМИ сообщают, что «дело прекращено за отсутствием состава правонарушения», — это абсолютно верная формулировка, но у читателя нередко создается представление, будто бы суд согласился с нашими красивыми словами о примате какого-то фундаментального права — например, права на протест. Но изнутри такого процесса можно увидеть, что дело прекращено просто из-за того, что сотрудник полиции допустил ошибку в составлении протокола.
“Работая с политическими делами, мы говорим о фундаментальных правах и проблемах, но зачастую уповаем на формальные нарушения”
Однако сейчас вероятность и таких побед снижается, потому что указания на те или иные ошибки в материалах дела уже не дают былого результата.
Правозащитная практика изменилась и в связи с новыми статьями, принятыми весной 2022 года. Это наблюдается в характере работы тех организаций, с которыми я сотрудничаю, и в резком увеличении количества уголовных дел. Всю весну мы были завалены делами об административных правонарушениях: так, в одном только марте у меня было 70 новых дел по КоАП. Но уже к середине весны многие мои коллеги были вынуждены заняться в первую очередь политическими уголовками.
Другой особенностью является возросшее давление на правозащитников и адвокатское сообщество. Здесь показательно то, как применяется закон об иностранных агентах или, например, дело адвоката Дмитрия Талантова, отправленного в СИЗО в связи с «распространением фейков» о Харькове, Мариуполе, Ирпене и Буче. В адвокатском сообществе это дело воспринимается как серьезное предупреждение всем адвокатам. В СИЗО Талантову создали чудовищные условия содержания: адвокатское сообщество буквально боролось за то, чтобы ему хотя бы дали кровать. Так нам сообщают, что адвокаты, участвующие в политических делах и высказывающиеся на политические темы, больше не являются неприкасаемыми. Статус адвоката — особая позиция в нашей правовой системе, и раньше, за исключением отдельных случаев, с адвокатами старались так уж явно не связываться. Первой ласточкой новых репрессий, на мой взгляд, стала история Ивана Павлова и «Команды 29». То, что организация была фактически уничтожена, в ситуации постоянной борьбы государства с правозащитными НКО не стало неожиданностью, но за Павлова взялись персонально, и это было очень показательно. Вместе с Павловым пострадала и адвокатесса Валерия Ветошкина, ее тоже объявили иностранным агентом.
— В делах, с которыми вы работаете, мужчины и женщины представлены одинаково? Можно ли сказать, что у антивоенного протеста или у репрессий по военным делам женское лицо?
— Это сложный вопрос. В начале мая журнал Doxa публиковал статистику о том, что женщин в 2,2 раза чаще преследуют за антивоенное сопротивление, чем по другим политическим уголовным делам. Действительно, до войны среди задержанных по политическим делам был очевидный перевес в сторону мужчин. После начала войны женщины не стали перевешивать, но их стало гораздо больше. Если смотреть на дела, которые веду я, можно заметить, что протесты в поддержку Навального были более «мужскими», чем антивоенные. Среди антивоенных активистов задержанных мужчин и женщин, по моим впечатлениям, практически поровну. Но мои данные тут, конечно, не репрезентативны. На мой взгляд, вернее было бы учитывать участие женщин в антивоенном сопротивлении не в абсолютных цифрах (например, 40% женщин и 60% мужчин), а в динамике, т.е. оценивать, как и в связи с чем растет женский интерес к политике.
“Антивоенная тема особенно близка женщинам, поскольку мы хорошо понимаем, какую цену в долгосрочной перспективе мы все заплатим за эту войну”
Война также обнуляет многие достижения борьбы за гендерное равноправие, потому что максимально обостряет гендерные роли. Однако женщине особенно непросто выйти на протестную акцию и рисковать своей свободой, потому что именно на ней обычно лежит забота о пожилых родственниках и детях — даже если им больше 14 лет (если детям нет 14 лет, то женщине не могут назначить административный арест). В случае ее ареста дети и старики могут остаться без всякой помощи.
В Петербурге первые уголовные дела о «фейках» были исключительно женскими: Саша Скочиленко, Виктория Петрова, Ольга Смирнова, Мария Пономаренко. Только потом среди фигурантов стали возникать мужчины.
Важно отметить и антивоенные активистские инициативы, в которых участвуют женщины. Феминистское антивоенное сопротивление стало одним из рупоров антивоенного движения в России и за ее пределами. Это, конечно, не единственное антивоенное объединение, но заметное.
Из-за невозможности протестовать на улицах люди ищут другие способы выражать свою позицию: например, помогают украинцам, принудительно вывезенным на территорию России, найти необходимые вещи или уехать в Европу. И такую помощь преимущественно оказывают женщины. При этом такой активизм часто безымянен: люди боятся рассказывать о нем публично, ведь сейчас даже чисто гуманитарная работа может быть связана с рисками преследования.
— Как люди реагируют на задержания и что с ними происходит?
— По-разному и в зависимости от последствий. Но важно понимать, что даже пара суток ареста могут обернуться, например, потерей работы и всякого дохода. У задержанных часто усугубляются психологические проблемы и проблемы со здоровьем. Бывает, что под арестом оказывается гражданин другого государства, и ему никто не может передать необходимые средства гигиены или продукты. Есть и другие трудности. Например, вспомню еще раз о Саше Скочиленко, дело которой важно не только в силу его намеренной абсурдности, но и из-за того, что оно обнаруживает множество проблем нашей тюремной системы. Саша — открытая лесбиянка, но для государства ее постоянная партнерка не является «близким родственником», и ей нужно будет постоянно бороться за право на общение с Сашей. Кроме этого, из-за врожденного заболевания, целиакии, содержание в СИЗО — это прямая опасность для ее жизни и постоянный голод. Система работать с такими заболеваниями не умеет, но и отпустить Сашу отказывается. Эта история помогает нам увидеть, что антивоенная позиция в России может привести не только к лишению свободы, но и к потере связи с самым близким человеком, и к прямому риску для жизни.
— В чем, по-вашему, состоит миссия правозащитников в сложившихся обстоятельствах?
— Для адвоката выражение гражданской позиции — это, прежде всего, его профессиональная деятельность. Сейчас как никогда важно, чтобы адвокаты были в безопасности и могли спокойно работать — насколько это возможно. Мы понимаем, что большинство дел не закончится победой, но важно быть рядом с обвиняемым и бороться до конца, несмотря ни на что. Кроме того, именно сейчас колоссальное значение обрела возможность адвоката просто передавать информацию между волей и неволей, между залом суда и слушателями, которых туда не пускают, между отбывающим наказание и его близкими. Отдельная боль российских правозащитников в этом году — выход России из юрисдикции Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ), который долгие годы оставался последней надеждой всех несправедливо осужденных россиян [прим. 16 марта 2022 года Россия была исключена из Совета Европы и 16 сентября выходит из юрисдикции ЕСПЧ]. Пока у нас еще какое-то время сохраняется возможность обращаться в ЕСПЧ, и мы надеемся, что однажды в России все изменится, мы вернемся в Совет Европы и решения ЕСПЧ будут исполнены. Но гарантий никаких нет, потому что, возможно, нас ждут еще десятилетия изоляции и репрессий. Может, о решениях ЕСПЧ официальная Россия в следующий раз вспомнит только в XXII веке.
“Я вижу свою правозащитную функцию в том числе и как летописную: фиксировать дела и фиксировать, что люди продолжают бороться”
Располагая массивом антивоенных дел, мы можем нести в мир хоть какую-то часть картины российского протеста, иметь документальную базу доказательств того, что антивоенный протест есть, несмотря ни на что. Конечно, в России огромное количество людей поддерживают войну: я не питаю по этому поводу никаких иллюзий. И все же я думаю, что мы должны смотреть на условные тысячи «антивоенных» дел не как на маленькую сумму относительно совокупного населения страны, а как на тысячи реальных людей, которые знали, что им угрожает тюремный срок, но все равно протестовали. Помогать этим людям и распространять информацию о них — в этом мне видится большой смысл нашей сегодняшней работы.
